Инвалиды войны судьба многих милионов. / Курилка

У нас на РЕНО форуме разместили очень сильный рассказ. Рекомендую не полениться и прочитать.

URS
Рейтинг: 0
Просмотр профиля
Перейти к альбомам пользователя
Добавить в друзья
Отправить сообщение
Найти темы пользователя
Найти сообщения пользователя

сообщение 28.4.2011, 15:47
Сообщение #1

Ordnung uber alles
****

Группа: Активные пользователи
Сообщений: 712
Регистрация: 28.4.2009
Из: Кировоград
Пользователь №: 68715
Имя: Владимир
Авто:Renault Scenic II

Не знаю что сказать. Впервые прочитал о таком. Букв конечно много... но прочитать надо...

Эту историю рассказал Юрий Андреевич Багров, старый сыщик, проживший всю жизнь в Киеве.
«Мне было семь лет, когда мы приехали из эвакуации в Киев. Мы жили в доме возле Бессарабки, там же недалеко была моя школа. Вокруг Бессарабки вплоть до «второй Бессарабки», там где сейчас стоит Дворец спорта, вдоль дороги стояли «рундуки» — такие прилавки, на которых торговали колхозники. Возле этих «рундуков» любили собираться инвалиды, в основном безногие, на тележках. Они играли в карты, в «очко», в «буру», в «секу». Играли и в «наперстки». Они не воровали, но «раздеть» в карты или в наперстки какого-нибудь крестьянина считалось доблестью. Когда холодало, инвалиды ночевали в вырытых ими землянках на Собачье тропе ( возле улицы Леси Украинки). Если же кто-то не хотел или не мог туда идти ночевать, то он спал под рундуком.
И вот однажды, когда я шел из школы – потерял сознание и упал от голода. Мама тогда потеряла или у нее украли продовольственные карточки и мы голодали. Когда я очнулся, то увидел перед собой руку с куском хлеба и услышал: «Ешь пацан, ешь». Так я познакомился с инвалидом — -дядей Гришей, так я его называл. «Дяде» было лет 19-20, у него не было обеих ног. Когда «дядя Гриша» накормил меня хлебом он сказал: «Пацан, ты когда из школы идешь – заходи сюда, хорошо». И я стал заходить к «дяде Грише» каждый день. Садился рядом с ним на камень ( он обязательно на тего что-нибудь подстилал и говорил «чтобы простатита» не было) и наблюдал, как он играет в карты. Однажды, когда я пришел к нему после школы, «дядя Гриша» не отрываясь от игры сказал: «Держи, пацан» и протянул мне руку в которой было что-то зажато. Я до сих пор помню эту чуть подтаявшую влажную ириску, которую он где-то для меня добыл. Это была первая в моей жизни конфета.

Так я несколько месяцев подряд приходил после школы к «дяде Грише». И узнал, что ноги он потерял в Корсунь-Шевченковском котле. В 43 ему исполнилось 17 лет, его призвали и с тысячами других мальчишек, даже не выдав оружие бросили в эту мясорубку. Сказали: «Оружие добудете в бою!» Им даже форму не выдали – не хотели тратить ее на пушечное мясо. А потом, после госпиталя и демобилизации домой в село он не вернулся. Знал, что лишний рот в крестьянской семье – это страшная обуза. Живет только тот, кто может работать. И вот таких инвалидов на Бессарабке каждый день собиралось человек 400. Играли, пили, иногда дрались между собой. Он не боялись никого, потому что уже давно все потеряли, эти 20-летние мальчишки. Уважали только местного участкового, который сам был раненый фронтовик, и как говорили инвалиды – был нашего разлива. Терпеть не могли во множестве появившихся щеголеватых «фронтовиков» с одним-двумя орденами на груди. Называли их «мичуринцами». Я спросил – почему «мичуринцы»? «Они, когда мы воевали в Ташкенте отсиживались, груши мичуринские кушали» — ответил «дядя Гриша».

Был месяц май, год после победы. Было голодно, но интересно – у меня появился старший друг. Был месяц май. Однажды, я как всегда пришел на Бессарабку и еще не доходя услышал странную тревожную тишину. Было странно, тревожно тихо, даже продавцы говорили полушепотом. Я сначала не понял в чем дело и только потом заметил – на Бессарабке не было ни одного инвалида! Потом, шепотом мне сказали, что ночью органы провели облаву, собрали всех киевских инвалидов и эшелонами отправили их на Соловки. Без вины, без суда и следствия. Чтобы они своим видом не «смущали» граждан. Мне кажется, что инвалиды прежде всего вызывали злость у тех, кто действительно пересидел войну в штабах. Ходили слухи, что акцию эту организовал лично Жуков. Инвалидов вывезли не только из Киева, их вывезли из всех крупных городов СССР. «Зачистили» страну. Рассказывали, что инвалиды пытались сопротивляться, бросались на рельсы. Но их поднимали и везли. «Вывезли» даже «самоваров» — людей без рук и без ног. На Соловках их иногда выносили подышать свежим воздухом и подвешивали на веревках на деревьях. Иногда забывали и они замерзали. Это были в основном 20-летние ребята.»

«ВСЁ РЕЖЕ ВСТРЕЧАЮ БЕЗРУКИХ…»
И я застал время, когда безногие инвалиды шумно катились по всей Москве на своих деревянных площадках с подшипниками вместо колёс. Их было много, они были частью моего детства, и кто-то из них жил в подвальных комнатах нашего Хорошевского тупика. Мы не боялись их совершенно, да и чего бояться весёлых подвыпивших дядечек, потерявших в войну ноги? За своими неотложными ребячьими делами я как-то не заметил их исчезновения.

И только в 1994 году, когда меня удостоили на патриаршем теплоходе посетить Валаам, один из монахов на ходу показал двухэтажный корпус, где размещались инвалиды-«самовары» — люди, лишившиеся и рук, и ног. Их выносили после завтрака на воздух в огромных корзинах на четверых и, рассказал инок, они громко и безполезно звали сестёр по своим надобностям. А некоторые не могли даже говорить. Иных поодиночке развешивали на ветках дерева. Одна эта подробность приводит меня в ужас: я начинал было представлять себя в столь безпомощном положении, но мысли не хотели идти вперёд, — и я отступал в свою уютную жизнь. И лишь став взрослым, даже стареющим человеком, когда жалости наконец даётся вход в сердце, я возвращаюсь к этим сверхнесчастным людям.

«Самоваров» было порядка 800 человек. Те же, у кого остались целыми руки, добирались на своих самодельных колясках, часть которых была сделана из икон, за семь километров до причала, и, звеня медалями, клянчили деньги, папиросы, водку, пиво.
Для начала прочитал длиннейший и слащавейший рассказ Юрия Нагибина «Терпение» — о довоенном любовном треугольнике, о том, что героиня повествования Анна вышла замуж после войны за того, кто предал и повинен в увечье друга, а он, Павел, выжил и «самоваром» попал на Валаам, и долгие годы проезжал на тележке шесть тысяч восемьсот сорок метров до пристани в надежде неузнанным глянуть на любимую — должна же она посетить остров; об их романтической встрече в лесу и трагическом конце, когда Анна бросается в воду с теплохода и плывёт в сторону удаляющегося Валаама, где остался её любимый… Теперь я понимаю, чем отличается «беллетристика» от литературы, а раньше я проглотил бы захватывающий рассказ, высосанный из пальца, за истинное произведение.

На деле всё было не так красиво. Рассказывают, будто злодей Сталин, однажды проезжая по послевоенной Москве, выразил неудовольствие множеством инвалидов на улице. Понятливые подчинённые занялись «зачисткой» столицы, да и других городов, от бездомных инвалидов. В 1950 году по указу Верховного Совета Карело-Финской ССР на Валааме в монастырских зданиях разместили Дом инвалидов войны и труда.
В «Валаамской тетради» (2001) Евгений Кузнецов рассказывает подробности жизни на острове. К слову, эти богадельни возникли в Кирилло-Белозерском, Горицком, Александро-Свирском и других монастырях. Почему в глухомани? Ответ прост: уж слишком намозолили глаза советскому народу-победителю сотни тысяч инвалидов: безруких, безногих, неприкаянных, промышлявших нищенством на улицах и вокзалах. Как быть: вся грудь в орденах, а он милостыню рядом с булочной просит. Решение принято гениально простое: с глаз долой — из сердца вон!
Е. Кузнецов пишет: «Обворовывали их все, кому не лень, и даже те, кому было лень. На вопрос: “Что привезти тебе из Питера?” — мы слышали: “Помидорку бы и колбаски, кусочек колбаски”. У Знаменской часовни на поляне была танцплощадка. Для безногих инвалидов! А рядом — пивной ларёк. А с каким упорством, с какой жаждой праздника они «поспешали» к туристическому причалу за семь вёрст от посёлка! Чтобы посмотреть на красивых, сытых, нарядных людей. Переброситься хотя бы фразой. Увидеть жизнь».

Многие матери, веря сердцу, а не серой бумажке «пропал без вести» без устали разыскивали своих пропавших, но живых сыновей — мать не обманешь. И кое-кто находил. …Я тебя не ждала сегодня и старалась забыть, любя. Но пришёл бородатый водник и сказал, что знает тебя. Он такой же, как ты, лохматый, и такие же брюки клёш! Рассказал, что ты был под Кронштадтом. Жив… Но больше домой не придёшь… Он умолк. И мы слушали оба, как над крышей шумит метель. Мне тогда показалась гробом Колькина колыбель… Я его поняла с полслова, Гоша, милый!.. Молю… Приезжай… Я тебя и такого… И безногого… Я люблю! (Иосиф Уткин, †1944).

К середине 1980-х инвалиды поумирали. Рассказывают, что тела многих — а могилу на Валааме не вырыть — просто опускали в воду, и лишь некоторых хоронили, по словам Е. Кузнецова, «посреди леса под деревянными столбиками с облупившейся красной краской на пятиконечных звёздах. Редко у кого на могилке стоит пластмассовый стаканчик, лежит пара истлевших сигареток — на помин инвалидской души. Здесь покоятся, может быть, очень грешные, но очень несчастные души», которым благодарная Родина отплатила за их подвиг сполна. Можем ли мы с вами постичь ту меру безпредельного отчаяния, когда, простите за физиологизм, человеческие обрубки попадали на остров? Ничего, кроме отчаяния и мук до смерти, не могло вызвать их доживание здесь. А вся вина инвалидов Великой Отечественной войны заключена в том, что они после страшных ранений остались в живых. Откуда эти барские манеры? На инвалида смотришь свысока. А у него, военного минёра, до пазухи оторвана рука. А ты у тётки прятался в подвале, до глаз обросший чёрной бородой. Ты помнишь — партизаны хохотали, когда тебя оттуда вынимали? Ты не попал ни разу в трудный бой. Когда Антипыч, взрывом оглушённый, хрипел в снегу средь вырванных ольшин, ты получил сержантские погоны и въехал победителем в Берлин. Как видишь, ветераном стал случайно — по доброте великой партизан. И числишься ты вроде ветераном, но знаешь сам — что’ ты за «ветеран»! (Алексей Болдин, Ленинград, †1990).

Я заговорил об этом со своим сотрудником. Он сказал: «Инвалиды для победившей страны — отработанный материал. СССР лежал в развалинах, в голоде, приходил в себя после страшной войны. Правильно поступили с теми, от кого уже не было никакой пользы!» Я предложил собеседнику хотя бы на минуту представить себя в положении «самовара», но он лишь недоумённо пожал плечами. И припомнился случай, о котором говорил весь Питер: в конце 90-х из окна третьего этажа хирургического отделения Военно-Медицинской академии вывалился и разбился насмерть «самовар» — жертва чеченской войны. Собрал все силёнки, на культяшках прополз — и вниз! Тогда на окна отделения поставили решётки…

Пояснение архимандрита Амвросия (Юрасова): В 1970 году я был на Валааме, всех этих людей видел, небритых, обросших, страшно было на них смотреть. Они здесь уже были никому не нужны, их готовили «на свалку», но пред Богом они дороги и ценны — многие защищали Родину. Если бы эти люди знали и благодарили Господа, помнили, что мы здесь временно живём, должны умереть и воскреснуть, что Господь нам приготовил новое небо и новую землю, что у них есть великое сокровище — их крест! Мы не знаем об этом. Может быть, они не раз обращались к Господу, ведь это Промысл Божий — жить в келиях, видеть кругом храмы.
Мы можем работать, ходить, слышать и видеть, но порой ропщем, отчаиваемся. Посмотрели бы на этих людей, тогда стали бы, наверное, мыслить по-другому. Всё познается в сравнении. Один добрый человек имел рассуждение, когда бесы уныния нападали на него, а у него не было одной ноги, он брал свои костыли и шёл на рынок. Это было после войны, и он видел там многих слепых, без рук, без ног. Посмотрит на них и говорит: «Ну, дорогой, у тебя и глаза, и уши, и нога есть, благодари Бога». И у него эта хандра проходила.
Александр Раков

Эти ситуации почти не отложились в моей памяти. Но однажды я
проваливался в трясину и не кричал, хотя и шли группой. Ощущал почву под
ногами, мягкую, как опухоль. Казалось вот-вот встану основательно. Когда
дошло почти до плеч, стал звать на помощь. Чудом вытащили. Никто не смеялся,
никто не стал помогать снимать скользкую одежду. Все молчали.
Когда я читаю, что на городской свалке Хабаровска ушел в глубину
водитель бульдозера вместе с машиной, узнаю, что люди исчезают в нефти,
смоле, асфальте, зыбучих песках, снегу, меня охватывает страх: под ними не
было опоры. Падение тогда падение, когда не видно конца - нет основания,
никакой опоры. Тогда пишут: 'Пересказывать дальше не решаюсь'.
Возрождение гражданского общества и его систем в Советском Союзе
возможно при условии измерения глубины, на которую мы опустились. Только это
поможет осознать всю трагичность падения. В 20-е годы, а потом в
хрущевско-брежневские в СССР издавалось много пособий на темы: как надо
работать, как надо участвовать в социалистическом соревновании, проявлять
бдительность, ловить шпионов, поступать в техникумы и вузы: Как стать
физиком, лириком, хорошим папой и такой же мамой, пропагандистом и
агитатором и т. д. и т. п. Однако странно, что не было пособий в литературе
(даже самиздата) на животрепещущую для миллионов тему: как вору, бандиту,
насильнику, разбойнику, взяточнику стать примерным заключенным страны
Советов. Правда, издано много воспоминаний политических заключенных, своих и
зарубежных, но это обычно бытовое, фольклорно-мемуарное освещение жизни
зэков. Политзэк в своих описаниях остается, как правило, в стороне от
мерзкого уголовного мира. Обычно наш зэковский мир ученые мемуаристы
сравнивают с описанным Ф. М. Достоевским в 'Записках из мертвого дома', А.
И. Солженицыным в 'Архипелаге ГУЛАГ', доходят до того, что сравнивают
ленинградские тюрьмы и зоны с родовым и первобытно-общинным строем (Л.
Самойлов. 'Этнография лагеря', Советская этнография N 1. 1990, с. 96-108; В.
Р. Кабо. 'Структура лагеря и архетипы сознания', Советская этнография. N 1.
1990, с. 108-113). Многие пишут и говорят, что воля в стране Советов мало
чем отличается от тюрьмы и зоны. А сами, попадая туда, вопят на весь шар
Земной: 'Спасите меня, помогите!!!'
...

В зарубежных странах и дореволюционной России тюрьма, ссылка, поселение
были частью жизни, а сейчас сидевшие свою жизнь делят на 'до зоны' и после
нее. Всем выходящим на волю, независимо от того, сколько человек просидел,
нужна реадаптация. Ибо животное и в клетке остается животным, паук - пауком,
а человека после зоны человеком называть уже нельзя. Советский уголовник не
относится к категории людей, хотя внешне на них похож. Он ближе к трупам и
мумиям, но в отличие от них находится в движении, то есть 'живет'. Живет
так, как живут черви и амебы, поглощая и выбрасывая. Это чучелизированный
человек, то бишь выпотрошенный от всего - души, тела, эмоций. Чучек -
отражение того общества, которое построили по научным законам материализма
марксисты-ленинцы, сталинцы, хрущевцы, брежневцы: Блатные-паханы - точная
копия коммунистических вождей, подхват - кодла их ближайшего окружения,
понтующиеся (на понтах, на цырлах) - блатные секретари компартий республик,
обкомов, крайкомов, горкомов, райкомов: их замы и приспешники из
многочисленного управленческого (бюрократического) аппарата. Мужики - тесное
единство (нерушимый блок коммунистов и беспартийных) рабочих с трудящимся
крестьянством, пахари, вкалывающие, несущие на своих спинах и мозолях слой
паханов и других прихлебателей. Черти, педерасты - опущенные на самое дно за
грехи, подскользнувшиеся, не включившиеся вовремя в игру паханов и блатных,
забывшие кредо жизни - 'не суйся, куда не надо'. Между ними болтаются
масти-прослойки: на воле - инженеры, учителя, ученые, прокуроры, в зоне их
называют придурками. Придурок по фене - жаргону, человек (зэк), имеющий
образование. К такому уже в карантине подходит зэк, берет за лацканы пиджака
(лепня) и говорит: 'Ах, придурок, мне бы твое образование, я бы никогда
здесь не был. Ты же влетел сюда потому, что хоть и с образованием, но дурак,
с придурью'. Придурки ради жизни обслуживают блатных и паханов, то есть тех,
кто им покровительствует, они также на поводу и у администрации и ментов,
всячески стремятся им понравиться. Многим это удается, так как менты сами не
в состоянии из-за отсутствия 'масла в голове' управлять производственным
процессом. Некоторые придурки выжили и в своем, выгодном для них
ракурсе-взгляде описали лагерную систему социализма. В зонах они 'мылились'
библиотекарями - ученый Л. Н. Гумилев на себе проверил разработанную им
теорию пассионарности, лишившись зубов в схватке с перегретым этносом.
Санитар Варлаам Шаламов так полюбил колымские морозы, что своего кота,
кем-то убитого, долго сохранял в холодильнике. Работники зоновских детских
садиков и поликлиник - Евгения Гинзбург и Екатерина Олицкая вводили
эсерокоммунистическое начало в систему воспитания. Ученые и бригадиры
шарашек Александр Солженицын, Лев Копелев так отрицали все иностранное, что
не пожелали сразу вернуться в родное, дымом пахнущее отечество
...