Сбит пешеход на Старонаводницкой. Зачем снимают номера (2/2) / Autoua форум

"Мое пылающее сердце" -- это интервью, которое Сатпрем дал
в 1980 г. одному французскому журналисту.
(Satprem. "My Burning Heart". 1981).

вот небольшой отрывок. Возможно, он натолкнет на некоторое понимание.

Концлагеря

Товарницки: А затем были концлагеря.

О, да... Это была жестокая милость, дарованная мне. Как раз потому что я имел такую потребность в... истине -- "истине", да, не знаю, какое слово использовать. Или, скажем, потребность БЫТЬ. Да, потребность быть.
Я думаю, что из-за этой потребности мне и была дарована милость -- жестоко -- прикоснуться к настоящему ответу!

Товарницки: Благодаря концлагерям твое сердце с чем-то соприкоснулось?

О, в некотором смысле они чудесно мне помогли -- они вдребезги разбили во мне все человеческие ценности. Все было изорвано в клочья, опустошено. И не только тем, что я видел, но и тем, что прошло через меня.
Мне было всего лишь... двадцать, только двадцать, когда я попал в концлагерь.

Товарницки: Как это произошло, Сатпрем? Вы были арестованы гестапо
из-за того, что были участником Французского Сопротивления?

Я был арестован гестапо.
Да, без предупреждения. Нас предали. В наши ряды затесался человек
из немецкой контрразведки, а мы не знали об этом. И когда узнали, меня послали предупредить некоторых наших товарищей или агентов. Но тот человек, которого я предупредил, тоже оказался предателем! Я пришел и сказал
ему: "Будь осторожен, нас предали", а этот человек также был предателем!
Поэтому, как только я вышел из его дома, он тут же позвонил в гестапо.
Не успел я отойти и на 500 футов от его дома, чтобы взять такси, как машина из Криминальной Полиции резко затормозила передо мной. Вышли два человека, пистолеты в руках, и арестовали меня на месте.
Да, это очень похоже на кино. Но...

Товарницки: Куда они Вас отправили?

Они посадили меня в тюрьму. И тогда это началось.
Это не те вещи... Это не те вещи, о которых следует рассказывать.
Во всяком случае, все это разбило... разбило меня, чудесно меня ОЧИСТИЛО -- страшно, но чудесно. Ведь сколько же лет могло мне потребоваться, чтобы избавиться от всех этих социальных, семейных, интеллектуальных, культурных одеяний -- всего того, что нагромоздилось на меня за двадцать лет?
Да, все то, что нагромоздилось на меня, было разбито вдребезги, включая меня (то, что я думал, что было мною).
От меня ничего не оставалось.
Но в этом все дело: я думал, что это был я.
Я думал, что это была масса музыки, поэзии, того и этого. И все это внезапно было разрушено. Оставался лишь некий человеческий осадок, внезапно столкнувшийся лицом к лицу со смертью, страхом, ужасающей человеческой убогостью, и спросивший себя "Но что... что это такое?". Вы понимаете, в тот момент уже не было барьеров между тем человеком, который издевается, и тем, который втоптан в грязь. Больше не было "человека из гестапо" и "жертвы гестапо", человека из СС и заключенного -- просто не-
кий ужас, в который все погружены. Больше нет "других", понимаете. Вы...
полностью затоплены ужасом. Ужас -- это не нечто внешнее; это нечто, внутри чего Вы пребываете.
Так что все, чем я мог быть, все, чем, как я думал, я был, было так радикально разрушено, что я был внезапно брошен в... да, в единственно оставшуюся вещь: собственную плоть.
Да, совершенно внезапно я ощутил фантастическую радость. Совершено внезапно я оказался превыше всего, почти "смеясь". Как если бы я вдруг вышел из этого опустошения и перешел в место, которое было... "королевс-
ким". Я больше не был узником, я больше не был растоптанным, я больше не был... я был выше, взирая на все это с... почти со смехом.
И внезапно я как бы почувствовал себя снова в море, в своей лодке, как король.

Товарницки: Как-то Вы написали "Я спросил себя, что же остается в человеке, когда ничего уже не осталось?"

Да.

Товарницки: Это та глубина, с которой Вы соприкоснулись?

Да! И как раз тогда, когда ничего уже не осталось, да, внезапно появляется "нечто", что буквально взрывается великолепием.
Когда я начал задавать себе вопросы, где-то в возрасте четырнадцати лет, я обычно говорил себя: "Давай посмотрим: убери своего отца, убери
свою мать, убери друзей, убери книги, убери музыку -- что останется от тебя? Где в этом теле ты, что не твой отец, твоя мать, пансионат, друзья и т.д. ? Где же ТЫ?".
Этот вопрос я задавал себе очень часто, когда стремился разобраться в вещах.
Что есть ТЫ?
Я спрашивал это, когда был на земле. В море не было вопросов. Но на земле, да: где же "ты"?
И тогда... в возрасте пятнадцати-семнадцати лет я грезил о некой "приключенческой жизни", где вы подобны некоему неизвестному химическому элементу: вы производите реакции внутри самого себя. Вы смешиваете все возможные химические реактивы, чтобы открыть собственное строение.
И я представлял, что моя жизнь должна быть подобна химическому эксперименту, в котором приятель, предположительно "я", был бы вынужден
ВЫКРИКНУТЬ свою истину, ИСПУСТИТЬ свою истину, ЗАЗВУЧАТЬ своим настоящим "звуком".

Товарницки: Исследовать себя?

Да, найти, что там есть. Это был мой вопрос... Мой единственный вопрос.
И, возможно, именно из-за той интенсивности, с которой я спрашивал, я вскоре получил отклик.
В двадцать лет -- двадцать лет и пятнадцать дней -- я начал полу чать ответ. Сбрасывая все, что было нацеплено на меня. И осталось лишь это: что-остается-когда-ничего-не-осталось.

Товарницки: Были ли вы поражены каким-то особенным случаем, связанным с СС или с охранниками лагеря, который указывал бы, что даже в наихудшие моменты жизни могут иногда работать и другие силы, не только ужас?

Вы имеете в виду в жизни или...

Товарницки: Я имею в виду какой-нибудь случай в концлагере, который мог бы показать, что "зло" вовсе не всемогуще.

Не знаю.
(молчание)

Товарницки: Хорошо, я имею в виду, что посреди этого ужаса концла герей, этой лагерной машины могло бы нечто произойти... Вспомним,например, о том, что произошло на краю ауровильских каньонов (*).
Вас могли бы поразить некоторые события, которые показали бы Вам,что иногда Молох уязвим! Такое случается. Сокровенное распознание того факта, что охранники в конечном итоге были всего лишь соломенными чучелами? Сохранились ли у вас воспоминания, показывающие, что сама та безжалостная сила имела свои слабости?

О, сила была слишком неограниченной!... Она была почти безграничной! В кошмаре нет слабости. Вы должны просто выйти из кошмара.
В самом деле, я не могу сказать. У меня нет особенных воспоминаний о светлых пятнах во всем этом, кроме того, как находясь в гуще этой страшной ничтожности, я внезапно погружался в невыразимую радость... (не
могу объяснить; не знаю, какое слово использовать, потому что это не "радость"). Внезапно я погружался в нечто необычно чистое и сильное --
________________________________________________________
(*) Когда на Сатпрема напала группа убийц, но он "чудесным образом" избежал смерти.

СИЛЬНОЕ, знаете ли. СИЛЬНОЕ -- ничто не могло меня больше коснуться.

Товарницки: Возможно, чувство искренности?

О, нет!... Искренность... Точно, не искренность!
Сила -- сила, вы понимаете. Нечто, что внезапно делало меня неуязвимым. И ничто не могло навредить мне.
Это был мой первый контакт с... (как я сейчас понимаю!) первый контакт с истиной, с тем одним, что ЕСТЬ -- что ЕСТЬ, на самом деле, человеческое существо, потому что когда вы касаетесь того ядра БЫТИЯ, вы ка-
саетесь того, что находится повсюду. Будь это другой человек, растение или животное, вы находитесь в соприкосновении с самим бытием мира. И само бытие мира есть нечто полное, мощное и... "царственное".
Только эту вещь я ощущал в концлагерях. Кроме этого я не вижу других моментов милости. Может быть, кроме одного (уверен, что это было сделано намеренно)... Как-то во время бомбардировки нас впихнули в тоннель. Там было несколько гражданских, и кто-то из них оставил для нас
сверток с маргарином или чем-то подобным. И я знал, что это было сделано умышленно. В ту минуту я подумал: "Хорошо... да, это хоть что-то."
Вот и все.
А так и не было никакой другой милости.

Товарницки: И, конечно, лишь значительно позднее Вы смогли понять значение той силы!

Тогда я начал соприкасаться с некоторым способом дыхания. Я имею в виду, что когда я был ребенком, то мог чувствовать те необъятные и светлые вещи, и тогда мне дышалось легко. Но теперь я почувствовал это как силу. Теперь это больше походило на силу. Оно выражалось
как сила, и мне потребовалось долгое время, чтобы понять, что это было.
И впоследствии Вами завладевает одна и та же мысль -- только одна мысль: может ли то, что приходило однажды, быть ВСЕ ВРЕМЯ.
Вашей единственной мыслью становится найти тайну механизма той минуты, когда внезапно она становилась такой абсолютной и непобедимой. Вы хотите понять это -- не просто понять; вы должны СОПРИКОСНУТЬСЯ с эти
снова.